Шабоно
Глава 12
Едва солнце успело прогреть зябкий утренний воздух, как мы тронулись в путь с корзинами, полными бананов, калабашей, гамаков, принадлежностей для украшения собственных персон и предметов меновой торговли: толстых мотков неокрашенной хлопковой пряжи, новых наконечников для стрел, бамбуковых емкостей с эпеной и оното.
Старшие дети шли рядом с матерями и несли свои гамаки переброшенными через шею. Мужчины, замыкавшие поход каждой семьи, несли только луки и стрелы.
Нас было двадцать три человека. Четыре дня мы молча шагали по лесу неспешным темпом, который задавали старики и дети. Стоило из зарослей донестись малейшему звуку или движению, как женщины замирали на месте, лишь повернув голову в сторону шума. Мужчины мгновенно исчезали в том направлении. Как правило, они возвращались, неся агути -- похожего на кролика грызуна -- или пекари, или птицу. В тот же вечер на привале добыча готовилась на кострах. Дети постоянно были заняты поисками диких плодов. Зоркими глазенками они следили за полетом пчел, пока не отыскивали ульи в дуплах деревьев. Они по их полету могли точно определить, относятся пчелы к числу жалящих или нет.
Хайяма, Камосиве и еще несколько стариков обернули вокруг груди и живота полосы лыка какого-то дерева. Они уверяли, что это восстанавливает их силы и облегчает ходьбу. Я тоже попробовала так сделать, но плотно обернутое вокруг тела лыко лишь вызвало сильный зуд.
Взбираясь и спускаясь по холмам, я задавалась вопросом, неужели это тот самый маршрут, по которому я шла с Милагросом. Не было ни дерева, ни камня, ни участка реки, который показался бы мне знакомым. Да и полчищ москитов и прочих насекомых, висящих над болотами, я как-то не припоминала. Привлеченные нашими потными телами, они звенели над нами с доводящей до безумия назойливостью. И я, никогда прежде не страдавшая от их укусов, не знала, где мне первым делом чесаться. Рваная майка не давала от них никакой защиты. Даже Ирамамове, не обращавший поначалу внимания на их безжалостные укусы, время от времени признавал, что они его беспокоят, шлепая себя по шее, по руке, либо почесывая коленку пальцами другой ноги.
На пятый день около полудня мы сделали привал на окраине огородов Мокототери. На расчищенном от подлеска участке гигантские сейбы выглядели еще монументальнее, чем в лесу. Столбы солнечного света, пробившиеся сквозь листву, создавали на черной земле затейливую игру светотеней.
Мы искупались в протекавшей неподалеку речке, где с чувственным изяществом колыхались на ветерке красные цветы, свисающие с лиан над водой. Ирамамове и еще трое молодых мужчин первыми облачились в праздничный наряд и раскрасились пастой оното, прежде чем направиться в шабоно наших хозяев. Вскоре Ирамамове вернулся, неся корзину с жареным мясом и печеными бананами.
-- Ого-о, у Мокототери еще очень много всего, -- приговаривал он, раздавая нам еду.
Прежде чем украсить себя, женщины помогли своим мужчинам прилепить к волосам белые пушистые перья, а на руки и головы надеть повязки из обезьяньего меха и перьев. Мне было поручено разрисовать детские тела и мордашки точно предписанными узорами оното.
Наш смех и болтовня были прерваны выкриками подошедшего Мокототери.
-- Он похож на обезьяну,-- шепнула Ритими.
Я согласно кивнула и с трудом подавила смешок. Его короткие кривые ноги и непропорционально длинные руки оказались еще забавнее, когда он встал рядом с Ирамамове и Этевой, очень импозантно выглядевшими в своих пуховых головных уборах, наручных повязках с длинными разноцветными перьями попугаев и ярко-красных поясах.
-- Наш вождь хочет начинать праздник. Он хочет, чтобы вы поскорее пришли, -- сказал Мокототери таким же высоким официальным голосом, каким говорил человек приходивший к нам в шабоно с приглашением на праздник. -- Если вы слишком долго будете готовиться не останется времени для разговоров.
С высоко поднятыми головами, чуть вздернув подбородки, Этева, Ирамамове и еще трое молодых мужчин, все должным образом разрисованные и украшенные отправились вслед за Мокототери. Шествуя в шабоно, мужчины чувствовали на себе наши восхищенные взгляды, хотя и притворялись равнодушными.
А женщины принялись с лихорадочной поспешностью вносить последние дополнения в свой праздничный туалет, -- где цветок или перышко, где мазок пасты оното. Причем об их внешности могли судить только окружающие, потому что о зеркалах не было и речи.
Ритими повязала у меня на талии пояс, стараясь, чтобы широкая бахрома оказалась посередине. -- Ты все еще такая худенькая, -- сказала она, коснувшись моих грудей, -- хотя и много ешь. Ты сегодня не ешь так, как делаешь это у нас в шабоно, а то Мокототери подумают, что мы тебя плохо кормим.
Я пообещала, что буду есть очень скромно, и расхохоталась, припомнив, что как раз то же самое советовала мне в детстве мать, когда меня приглашали на выходные к друзьям. Она тоже приходила в смущение от моего зверского аппетита и опасалась, что люди подумают, будто дома меня плохо кормят, либо еще хуже, что у меня солитер.
Перед самым выходом в шабоно Мокототери старая Хайяма принялась увещевать своих правнуков Сисиве и Тешому хорошо себя вести. Громким голосом, так чтобы услышали остальные пришедшие с нами дети, она подчеркнула, как важно не дать никакого повода женщинам Мокототери позлословить на их счет, когда они уйдут домой. Хайяма настояла на том, чтобы дети напоследок еще раз сделали все свои делишки за кустами, потому что в шабоно никто не станет за ними ни убирать, ни выводить в случае нужды из деревни.
На подходе к деревенской площади Мокототери мужчины выстроились в ряд, высоко подняв головы и держа оружие вертикально. Мы с детьми встали за их спиной.
Завидев меня, из хижин с криками выбежало несколько женщин. Без страха и отвращения я терпеливо ждала, пока они трогали, целовали и лизали мое лицо и тело. Зато Ритими, похоже, забыла, как в первый раз встретили меня Итикотери, потому что все время тихонько ворчала, что теперь ей придется возобновлять раскраску на моем теле.
Крепко ухватив меня за руку, одна из женщин Мокототери оттолкнула Ритими в сторону: -- Идем со мной. Белая Девушка.
-- Нет, -- крикнула Ритими, притянув меня поближе к себе. Ее улыбка нисколько не смягчала резкого, злого тона. -- Я привела Белую Девушку, чтобы ты на нее посмотрела. Никто ее у меня не отнимет. Мы все равно что тени друг дружки. Куда она, туда и я. Куда я, туда и она. -- И Ритими вперила взгляд в соперницу -- пусть только осмелится оспорить ее слова.
Расхохотавшись, женщина широко разинула набитый табаком рот. -- Если ты привела Белую Девушку в гости, ты должна позволить ей зайти в мою хижину.
Кто-то подошел к нам из-за столпившихся женщин.
Скрестив руки на груди и самодовольно выпятив губы, он остановился рядом со мной. -- Я вождь Мокототери,-- сказал он. Когда он улыбался, глаза превращались в две блестящие щелочки в красном узоре его изборожденного глубокими морщинами лица. -- Эта Белая Девушка -- твоя сестра, что ты так ее защищаешь? -- спросил он Ритими.
-- Да, -- с силой ответила она. -- Она моя сестра.
Недоверчиво покачивая головой, вождь Мокототери тщательно меня осмотрел и внешне остался совершенно невозмутимым. -- Я вижу, что она белая, но на настоящую белую женщину она непохожа, -- сказал он наконец. -- У нее босые ноги, как у нас, она не носит на теле этой их странной одежды, разве что вот это. -- Тут он потянул за мои рваные старые трусики. -- Зачем она носит это под индейским поясом? -- Пэнтииз, -- важным тоном произнесла Ритими; ей больше нравилось их английское название, чем испанское, которое она тоже выучила. -- Так их называют белые люди.
У нее есть еще две пары таких. А носит она пэнтииз потому, что боится, как бы какие-нибудь пауки или сороконожки не заползли ночью внутрь ее тела.
Кивнув так, словно понимает мои опасения, вождь коснулся моих коротких волос и провел мясистой ладонью по выбритой тонзуре. -- Они цвета волокон пальмы ассаи. -- Он придвинул свое лицо к моему, пока мы не коснулись друг друга носами. -- Какие странные глаза -- цвета дождя. -- Его грозный взгляд растворился в радостной улыбке. -- Да, она, должно быть, белая; и если ты называешь ее своей сестрой, никто ее у тебя не отнимет, -- сказал он Ритими.
-- Как ты можешь называть ее сестрой? -- спросила женщина, все еще державшая меня за руку. На ее раскрашенном лице было написано явное замешательство.
-- Я называю ее сестрой, потому что она такая, как мы, -- сказала Ритими, обнимая меня за талию.
-- Я хочу, чтобы она побыла в моей хижине, -- сказала женщина. -- Хочу, чтобы она прикоснулась к моим детям.
Мы последовали за женщиной в хижину. У покатой крыши стояли луки и стрелы. Со стропил свисали бананы, калабаши и завернутые в листья куски мяса. По углам были свалены мачете, топоры и дубинки. Пол был усеян хворостом, сучьями, банановой кожурой и черепками глиняной посуды.
Ритими села со мной в один гамак. Как только я допила сок из пальмовых плодов, которым угостила меня хозяйка, она положила мне на колени младенца. -- Приласкай его.
Крутясь и извиваясь у меня в руках, младенец чуть не выпал на землю. А посмотрев мне в лицо, он вообще заревел.
-- Ты его лучше забери, -- сказала я, отдавая женщине ребенка. -- Маленькие дети меня боятся. Я не могу их трогать, пока они ко мне не привыкнут.
-- В самом деле? -- спросила женщина, подозрительно глядя, как Ритими укачивает ребенка.
-- Наши младенцы так не орут. -- Ритими бросила на ребенка презрительный взгляд. -- Мои дети и дети моего отца даже спят с ней в одном гамаке.
-- Я позову старших детей, -- сказала женщина, знаками подзывая девочек и мальчиков, выглядывавших изза банановых связок у покатой крыши.
-- Не надо, -- сказала я. -- Я знала, что они тоже испугаются. -- Если ты заставишь их подойти, они тоже будут плакать.
-- Да, -- сказала одна из женщин, зашедших с нами в хижину. -- Дети усядутся вместе с Белой Девушкой, как только увидят, что их матери не боятся трогать ее волосы цвета пальмовых волокон и бледное тело.
Вокруг нас собралось несколько женщин. Сначала осторожно, потом все смелее их руки ощупывали мое лицо, затем шею, руки, груди, живот, бедра, колени, икры, пальцы ног; ни одна частица моего тела не осталась необследованной. Наткнувшись на след от укуса москита или царапину, они плевали на нее и растирали это место большим пальцем. Если укус оказывался свежим, они высасывали яд.
Хотя я уже привыкла к бурным и скоротечным проявлениям нежности со стороны Ритими, Тутеми и детей Итикотери, мне все же стало довольно неуютно под ощупывающими прикосновениями многих рук. -- Что они делают? -- спросила я, указав на группу мужчин, сидящих на корточках перед соседней хижиной.
-- Они приготавливают листья ассаи для танца, -- ответила женщина, положившая мне на колени ребенка. -- Ты хочешь на это посмотреть? -- Да, -- живо сказала я, желая отвлечь от себя их внимание.
-- А Ритими должна сопровождать тебя, куда бы ты ни пошла? -- спросила женщина, когда Ритими вслед за мной поднялась из гамака.
-- Да, -- сказала я. -- Если бы не она, я не пришла бы в гости к вам в шабоно. Ритими заботится обо мне с тех пор, как я пришла в лес.
Ритими одарила меня лучезарным взглядом, а я пожалела, что не сказала ей чего-нибудь в этом роде раньше. До самого нашего ухода ни одна из женщин Мокототери больше не оспаривала право собственности Ритими на меня.
А возле хижины мужчины расщепляли острыми палочками еще не развернувшиеся бледно-желтые листья молодой пальмы ассаи. Завидев нас, один из мужчин поднялся во весь рост. Вынув изо рта жвачку, он утер ладонью капающую с подбородка слюну и приложил пальмовый лист к моей голове. Улыбаясь, он показал на тонкие золотистые прожилки, едва заметные в свете заходящего солнца. Он потрогал мои волосы, сунул жвачку обратно в рот и, ни слова не говоря, продолжил свое занятие.
С наступлением темноты на деревенской площади разожгли костры. Выстроившиеся с оружием в руках вокруг костров, мужчины Итикотери были встречены хозяевами бурей приветственных криков. Пара за парой Итикотери протанцевали вокруг поляны, замедляя темп перед каждой хижиной, чтобы все могли налюбоваться их праздничным облачением и танцевальными па.
В последней паре танцевали Этева и Ирамамове. При виде их идеально согласованных движений зрители взревели от восторга. Они не танцевали по кругу вдоль хижин, а оставались вблизи костров, кружа и вращаясь с нарастающей скоростью в ритме вспышек пламени. Резко остановившись, Этева и Ирамамове взяли наизготовку луки и нацелили стрелы на мужчин Мокототери, стоящих перед хижинами. Затем, громко расхохотавшись, оба возобновили танец под неистовые восхищенные вопли зрителей.
Хозяева пригласили мужчин Итикотери отдохнуть в своих гамаках. Пока подавалось угощение, на поляну ворвалась группа мужчин Мокототери. -- Хаии, хаиии, хаииии, -- выкрикивали они, ритмично двигаясь под стук луков о стрелы и со свистом размахивая пальмовыми листьями.
Я с трудом различала фигуры танцоров. Временами они, казалось, сливались в единое целое, временами распадались. Из колыхания пальмовых листьев выныривали в пляске то руки, то ноги. Черные, похожие вдали от света костров на огромных крылатых птиц силуэты превращались в горящие медью фигуры не то людей, не то птиц, когда их блестящие тела высвечивались в пламени.
-- Мы хотим танцевать с вашими женщинами, -- потребовали Мокототери. И не услышав ответа от Итикотери, стали над ними насмехаться: -- Да вы их просто ревнуете.
Почему бы не позволить потанцевать вашим бедным женщинам? Вы что, забыли, что у вас на празднике мы разрешали вам танцевать с нашими женщинами? -- Кто хочет танцевать с Мокототери, пусть танцует! -- прокричал Ирамамове и предупредил мужчин: -- Но вы не станете заставлять наших женщин танцевать, если они не захотят.
-- Хаии, хаиии, хаииии. -- исступленно завопили мужчины, приглашая в пляску и своих женщин, и женщин Итикотери.
-- А ты разве не хочешь потанцевать? -- спросила я Ритими. --И я с тобой пойду.
-- Нет уж. Я не хочу потерять тебя в толпе, -- ответила она. -- Я не хочу, чтобы кто-нибудь ударил тебя по голове.
-- Но это же было случайно. К тому же Мокототери не пляшут с горящими головнями, -- сказала я. -- Что плохого они могут сделать пальмовыми листьями? Ритими пожала плечами. -- Мой отец сказал, что Мокототери верить нельзя.
-- Я думала, что к себе на праздник приглашают только друзей.
-- Врагов тоже, -- посмеиваясь, заметила Ритими. -- Праздники -- это удобный случай выведать, что у людей на уме.
-- А Мокототери очень радушны, -- сказала я. -- Они нас так хорошо накормили.
-- Они хорошо нас накормили, потому что не хотят, чтобы их называли жадюгами, -- сказала Ритими. -- Но, как мой отец тебе уже говорил, ты еще ничего не понимаешь. Ты явно не видишь, что происходит, если считаешь их радушными людьми. -- Ритими, словно ребенка, шлепнула меня по затылку и продолжала: -- Неужели ты не заметила, что наши мужчины не принимали сегодня эпену! Неужели ты не заметила, что они все время настороже? Ничего такого я не заметила и хотела было добавить, что как раз поведение Итикотери было не особенно дружелюбным, но решила смолчать. В конце концов, как заметила Ритими, я действительно не понимала, что происходит. Я стала наблюдать, как шестеро мужчин Итикотери пляшут вокруг огней. В их движениях не было привычного самозабвения, а глаза рыскали во все стороны, пристально следя за тем, что творится вокруг. Остальные мужчины Итикотери не отдыхали в гамаках хозяев, а стояли у хижин.
Пляска утратила для меня всякое очарование. Тени и голоса приобрели иной оттенок. Ночь теперь казалась сгустившейся в зловещую тьму. Я принялась есть поданное угощение. -- У этого мяса горьковатый привкус, -- заметила я, опасаясь, не отравлено ли оно.
-- Оно горькое из-за мамукори, -- небрежно сказала Ритими. -- То место обезьяны, куда попала отравленная стрела, не было как следует промыто.
Я тут же выплюнула мясо, причем не только из страха быть отравленной. При одном воспоминании о варившейся в алюминиевом котле обезьяне и плавающем на поверхности жире и обезьяньей шерсти, на меня накатила тошнота.
Ритими положила кусочек мяса обратно на мою тарелку из обломка калабаша. -- Съешь, -- велела она. -- Оно не опасно, даже если горькое. Твое тело привыкнет к яду.
Ты разве не знаешь, что отцы всегда дают сыновьям те куски, куда попала стрела? Если во время набега их ранят отравленной стрелой, они не умрут, потому что их тела уже привыкли к мамукори.
-- А я боюсь, что умру от отравленного мяса, не дождавшись, пока в меня попадет отравленная стрела.
-- Нет. Никто не умирает, съев мамукори. -- Оно должно попасть через кожу. -- Она взяла с моего калабаша изжеванную порцию, откусила кусочек, а остаток воткнула в мой разинутый рот. С насмешливой улыбкой она поменялась со мной тарелками. -- Я не хочу, чтобы ты подавилась, -- заявила она, доедая обезьянью грудку с преувеличенным аппетитом. Все еще жуя, она предложила мне взглянуть на круглолицую женщину, плясавшую у костра.
Я кивнула, хотя и не поняла, кого она имела в виду. У огня плясало около десятка женщин. Все они были круглолицы, с темными раскосыми глазами, с пышными телами, медово светившимися в отблесках пламени.
-- Это та самая, которая спала с Этевой во время нашего праздника, -- сказала Ритими. -- Я ее уже околдовала.
-- Когда же ты это сделала? -- Сегодня днем, -- тихонько сказала Ритими и, хихикнув, удовлетворенно добавила: -- Я выдула око-шики, которую сорвала у себя в огороде, на ее гамак.
-- А что, если в ее гамак сядет кто-нибудь другой? -- Это неважно. Колдовство нанесет вред только ей одной, -- заверила меня Ритими.
Разузнать побольше о колдовстве у меня не было возможности, потому что в этот момент пляска закончилась и усталые улыбающиеся танцоры разошлись по хижинам поесть и передохнуть.
Собравшиеся возле нас у очага женщины были удивлены тем, что мы с Ритими не танцевали. Пляска имела такое же значение, как и раскрашивание тела пастой оното -- она сохраняла молодость и радость жизни.
Вскоре на поляну вышел вождь и громовым голосом объявил: -- Я хочу послушать, как поют женщины Итикотери. Их голоса радуют мой слух. Я хочу, чтобы наши женщины выучили их песни.
Женщины, посмеиваясь, стали подталкивать друг дружку. -- Иди ты, Ритими, -- сказала одна из жен Ирамамове.
-- У тебя такой красивый голос.
Ритими не заставила просить себя дважды. -- Давайте все вместе, -- сказала она, поднимаясь.
Тишина воцарилась в шабоно, когда мы, обняв друг друга за талии, вышли на середину поляны. Встав лицом к хижине вождя, Ритими запела чистым, мелодичным голосом. Песни были очень короткие; две последние строчки мы повторяли хором. Остальные женщины тоже пели, но вождь настоял, чтобы именно Ритими повторила свои песни, особенно одну, пока ее не заучили его женщины.
Когда ветер веет в пальмовых листьях, Я вслушиваюсь в их грустный шелест вместе с умолкшими лягушками.
В высоком небе смеются звезды, Но скрытые тучами, они проливают слезы печали.
Вождь подошел к нам и, обратившись ко мне, сказал:--А теперь ты спой нам что-нибудь.
-- Но я никаких песен не знаю, -- сказала я, не в силах подавить смешок.
-- Должна же ты знать хоть какие-нибудь, -- настаивал вождь. -- Мне рассказывали, как белые люди любят петь. У них даже есть поющие ящики.
Как говорил еще в третьем классе в Каракасе мой учитель музыки: мало того что у меня отвратительный голос, мне еще и медведь на ухо наступил. Тем не менее профессор Ханс -- он требовал, чтобы мы его так называли -- не остался безучастным к моему страстному желанию петь.
Он разрешал мне оставаться в классе при условии, что я буду сидеть в последнем ряду и петь очень тихо. Профессор Ханс не утруждал нас религиозными и народными песнями, которые полагалось изучать по программе, а учил нас петь аргентинские танго тридцатых годов. Этих песен я не забыла.
Окинув взглядом исполненные ожидания лица окружающих, я подошла ближе к огню, прокашлялась и запела, не обращая внимания на то, что безбожно перевираю мелодию. В какой-то момент я почувствовала, что очень точно воспроизвожу ту страстную манеру, с какой профессор Ханс распевал эти танго. Я прижала руки к груди и закрыла глаза, словно захваченная трагической тоской каждой строчки.
Мои слушатели были потрясены. Мокототери и Итикотери вышли из хижин, чтобы лучше видеть каждый мой жест.
Вождь долгое время смотрел на меня и наконец сказал: -- Наши женщины не смогут научиться петь в такой странной манере.
Потом стали петь мужчины. Каждый певец выходил на середину поляны и стоял там, обеими руками опираясь о лук. Иногда исполнителя сопровождал друг, и тогда певец опирался рукой о плечо товарища. Особым успехом в тот вечер пользовалась песня, спетая юношей Мокототери.
. Когда обезьяна прыгает с дерева на дерево, Я выпускаю в нее стрелу.
А вниз летят лишь зеленые листья.
Кружась, они ложатся у моих ног.
Мужчины Итикотери не ложились спать в свои гамаки, а беседовали и пели с хозяевами всю ночь. Мы с женщинами и детьми спали в пустых хижинах у главного входа шабоно.
Утром я досыта наелась ананасов и плодов папайи, которые принесла мне с отцовских огородов девушка Мокототери. Мы с Ритими обнаружили их еще раньше, когда ходили в кусты. Она посоветовала мне не просить этих плодов -- не потому что так не принято, а потому, что они еще не созрели. Меня, однако, вполне устраивал их кисловатый вкус, несмотря даже на легкую боль в животе. Многие месяцы я не ела привычных фруктов. Бананы и пальмовые плоды были для меня все равно что овощи. .
-- У тебя был очень противный голос, когда ты пела, -- сказал, подсев ко мне, молодой мужчина. -- Ого-о, песни твоей я не понял, но она, должно быть, ужасная.
Онемев, я свирепо на него уставилась. Я не знала, то ли мне смеяться, то ли обругать его в ответ.
Обняв меня руками за шею, Ритими расхохоталась, посмотрела искоса и прошептала на ухо: -- Когда ты пела, я подумала, что от обезьяньего мяса у тебя разболелся живот.
Усевшись на корточки в том же месте поляны, что и вчера вечером, мужчины Итикотери и Мокототери продолжили беседу в той же официальной, освященной ритуалом манере, которая полагалась для вайямоу. Меновая торговля была долгим и сложным делом, во время которого равное значение придавалось как предметам торговли, так и обмену информацией и сплетнями.
Ближе к полудню кое-кто из женщин Мокототери принялся ругать мужей за приобретенные предметы, заявляя, что мачете, алюминиевые котелки и хлопковые гамаки нужны им самим. -- Отравленные наконечники для стрел! -- сердито кричала какая-то женщина. -- Ты и сам мог бы их сделать, если бы не был таким лентяем! -- Но мужчины продолжали торговаться, не обращая ни малейшего внимания на упреки женщин.
